Воспоминания участников войны 1941 1945. Воспоминания участника великой отечественной войны

Я с 1925 года, но записан был как родившийся в 1928 году. В октябре 1942 г. ребят из нашей полеводческой колхозной бригады вызвали на приписку в военкомат. А меня в списке нет. Но я вместе с ними сел и поехал. Приехали в военкомат, всех по списку пропускают, а Секретарь сельсовета была Татьяна Бородина стоит в дверях, и меня не пропускает: "Дурак, ты! Куда ты собрался?" - "Хочу ехать вместе со своими друзьями, куда прикажут". - "Дурак, ты! Люди стараются открутиться, а ты сам лезешь. Ты же беспризорник, кому ты будешь нужен, если вернешься калекой?!" А я-то еще ничего не соображал... В какой-то момент она пошла в туалет, а в дверях оставила Ивана Мордовина, моего товарища. Я говорю: "Ванюшка, впусти меня, пока ее нет". - "Иди". - Я зашел, там сидело человек пять: "Меня нет в списке, но я хочу пойти добровольно. Запишите, пожалуйста, меня". Записали меня 25-м годом, даже не стали ничего спрашивать.

Нас привезли во Фрунзенское пехотное училище. Обучались шесть месяцев. В марте 1943 года училище закрыли. Нас в течении 12 часов посадили в теплушки и вперед на фронт под Харьков. Ехали семь суток, пока мы дохиляли ситуация стабилизировалась. Нас повернули в Подмосковье, в город Щелково. Там создавались воздушно-десантные бригады. Я попал в 4-е отделение, 4-ого взвода, 8-ой роты, 2-го батальона, 13-ой воздушно-десантной бригады. А поскольку я маленького роста, то всегда стоял замыкающим. Шестнадцать прыжков имею. Из них несколько с аэростата. А с аэростата прыгать хуже, чем с самолета! Потому что когда первый прыгает, он толкает корзину и она болтается. А закон был такой: инструктор сидит в одном углу, а в трех углах сидят солдаты. Он командует, приготовиться! Я должен сказать: "есть приготовиться!" - "Встать!" - "Есть встать!" "Пошел!" - "Есть пошел!" Это надо говорить, а корзина-то ходуном ходит...

Прыгали в сапогах?

Нет, все время прыгали в обмотках. Сапоги мы не видели.

Тех, кто не мог прыгнуть?

Их сразу списывали в пехоту и отправляли. Не судили. Сначала прыгали вместе с офицерами, но некоторые офицеры трусили прыгать и стали прыгать раздельно - офицеры отдельно, мы - отдельно. Километров за 150 от Щелково нас десантируют, и мы сами должны добираться до казарм. Это как будто бы с тыла вернулись. Прыгали в основном с Ли-2. Заходишь первый - прыгаешь последним. Заходишь последним, прыгаешь первым. Каким лучше? Одинаково. И последнему плохо и первому плохо. Мы, пацаны - нам в то время по 17 лет, лишь бы в желудке что-то было, а на остальное мы клали.

Кормили очень плохо. В котелке гнилая мерзлая картошка и не порезанные, а просто так сваренные стебли крапивы. 600 грамм хлеба, а в хлебе и отруби, чего там только нет - очень тяжелый. Но как-то организм переносил. Около казармы был большой подвал, куда воинская часть свозила картошку. Мы ее всю зиму воровали. Спускались по веревке, и набирали в вещмешок. В каждой казарме, поставили железную печь. Деревянные ограды в Щелково по ночам разбирали на топливо. Варили картошку, пекли, ели.

Кто-то у вас был из 3-й или 5-й бригад? Из тех кто участвовал в Днепровском десанте?

Нет. Правда, про этот десант нам рассказывали. В Щелково была страшная вражда между летчиками и десантниками. Говорили, что летчики испугались и сбросили десантников на немецкие окопы. Струсили. Через реку Клязьма есть мост. Десантники бывало дежурили на нем, и если шел летчик, то его бросали с моста в реку.

В июне 1944-го 13-я Гвардейская воздушно-десантная бригада стала 300-м гвардейским стрелковым полком 99-ой гвардейской стрелковой дивизии. А из нашего взвода сделали взвод полковой разведки. Нас посадили в вагоны и повезли. Сначала не говорили куда. Повезли и все. Привезли нас на реку Свирь. Мы должны были ее форсировать.

Командование решило, сделать отвлекающий маневр - изобразить переправу. Пустить лодки, которыми должны были управлять двенадцать солдат. Поставить на них чучела. А в это время основная переправа должна была пройти в другом месте. Нашему взводу разведки предложили сформировать эту группу из двенадцати добровольцев... Шесть человек уже записались. Я хожу думаю: "Как же быть?! Плавать-то не умею ни хрена". Говорю командиру взвода младшему лейтенанту Корчкову Петру Васильевичу:

Товарищ младший лейтенант, плавать не умею, но хочу записаться, как мне быть?

Ты чего?! Маленький что ли?! Вам дадут специальные безрукавки и трубки - 120 килограмм веса выдерживает". А во мне в то время было от силы 50 килограмм. Так я записался седьмым. Первым форсировать Свирь должен был второй батальон. Комбат сказал командиру полка так: "Мой батальон форсирует первым, я этих двенадцать человек из своего батальона выделю..". Командир полка посчитал, что так будет правильнее. Записалось двенадцать человек разных национальностей и профессий. Там даже один повар был. Все они получили звания Героя Советского Союза. Правда, переправлялись они уже вместе со штабом полка. Но я так считаю, что их не зря наградили - они знали, что идут на смерть и пошли на нее добровольно. Это тоже подвиг, я так считаю. Может быть, правильно сделали, что живыми их оставили, надо было поднимать авторитет полка. Пошли мы в наступление.... С финнами воевать было очень трудно.

Целая рота автоматчиков охраняла шесть пленных финнов, в том числе двоих офицеров. Так они все равно убежали. Кругом болота, надо рубить деревья, строить гати. Когда придут к нам продукты? Мы гранатами глушили рыбу и без соли и хлеба с финскими галетами ели...

Был такой случай. В подвалах у финнов были деревянные бочки со сливочным маслом и сухой картофель. Мы в этом сливочном масле варили сухой картофель. Потом штаны снимаешь, сидишь автоматом...

Наступали мы капитально. Начали с Лодейного Поля на берегу реки Свирь и прошли порядочно, до станции Куйтежи. Вскоре финны сдались.

Нас посадили на машины и повезли на станцию. Погрузились и поехали в Оршу, в Белоруссию. Мы стали 13-й Гвардейской военно-воздушной дивизией - снова парашюты, снова прыгать. Потом команда: "Отставить!". Сделали из десантных войск обратно стрелковые полки, а дивизия стала 103-я гвардейская. В ней был создан 324-й полк. Новый командир полка попросил дать взвод разведки из обстрелянных бойцов. И нас, из своего родного 300-го полка, отправили в 324-й полк. В марте 1945 года нас привезли под Будапешт. Мы в ватных брюках, в ватных фуфайках, 45-й размер ботинок, трехметровые обмотки... Но капитально наступали, капитально воевали. Смерти не боялись, потому что у нас ни семьи, ни детей, никого нет.

Командир полка поставил перед нами задачу: "Выйти в тыл немцам и пронаблюдать оттягивают они силы или подтягивают?" Нас было шесть разведчиков и радист. Задание было рассчитано на сутки. Нас выстроили, старшина всех обошел, отобрал все документы, все бумаги. Это очень горестно и страшно. Это очень угнетает человека, но в карманах ничего не должно быть - это закон разведки. Вместо суток, мы за линией фронта находились пять суток! Выкопали круговую оборону. У нас кроме гранат и автомата ничего не было! Жрать нечего! Наш разведчик, здоровый парень, ночью, скрыв от всех, пошел на шоссейную дорогу, убил двух немцев и забрал у них вещмешки. В них оказались консервы. Вот за счет них и жили. Правда, командир взвода чуть не расстрелял этого солдата, за то, что тот без разрешения пошел. Если бы он попал в плен, мы бы все пропали. Мы выяснили, что немцы силы не подтягивают, а оттягивают, отступают и получили приказ возвращаться.

На обратном пути наткнулись на власовцев. Мы не стали с ними связываться. Нас всего семеро! Что мы могли сделать? Давай, от них драпать! А они нам кричат матом по-русски: "Сдавайтесь!" Бежали - бежали наткнулись на немецкий склад в лесу. Там были хромовые сапоги, плащи. Мы переоделись. Пошли дальше. Впереди дорога. За Г-образным поворотом слышны какие-то звуки. Командир взвода говорит мне: "Копченый (меня так во взводе звали), выйти, посмотри, что за звук? Вышел на поворот, чтобы посмотреть и в это время фрицевский снайпер меня поймал... Пуля попала в бедро... Ребята меня вынесли к своим. В госпитале мне хотели отрезать ногу, но рядом с моей койкой лежал один старик, сибиряк. Мы его звали дядя Вася. Когда пришел начальник госпиталя, подполковник, этот дядя Вася схватился за табуретку и чуть в него не кинул: "Я напишу Сталину письмо, что вы вместо того, чтобы выполнять его приказ, не отрезать руки и ноги, отрезаете их почем зря. Вы собираетесь делать ему операцию, а ему всего идет 18-й год, кому он нужен будет без ног?! А если вы все сделаете, как надо, он еще будет воевать!" Этот подполковник: "Хорошо, хорошо, никуда писать не надо...". Боялись они все же! Меня подготовили к операции. Делали ее почти 6 часов. Только на второй день где-то к обеду я пришел в себя. На ногах сапоги белые одеты, четыре деревянных планки, все это дело стянуто. Меня ранило 26 апреля, через 13 дней закончилась война, а я еще шесть месяцев я лежал в госпитале. Через 6 месяцев начало вонять, нога гноится, вши завелись. Врачи радовались - значит заживает. Сняли гипс. Нога не сгибается. Меня клали на спину, на растяжку вешали гири, 100 грамм, потом 150, 200 гр. Она потихоньку согнулась, но не разгибается. Меня кладут на живот, и снова так же. Постепенно нога разработалась.

Вернулся из госпиталя в свою часть, меня друзья-фронтовики хорошо встретили. Комиссия меня списала, как негодного к строевой службе. Таким образом, очутился дома. Домой ехать не хотелось - мне было жалко бросать друзей. Всю войну прошли вместе. Считали себя братьями. Привыкли друг к другу, друг без друга не могли жить. Когда всех построили, начали прощаться, я начал плакать - не хочу уезжать! Мне говорят: "Дурак, уезжай!"

Надо сказать сразу после войны на участников Великой Отечественной войны, на раненых, покалеченных не обращали внимание. Смотришь, без обоих ног, сделает себе вроде санок или коляски, отталкивается, передвигается... Только после 1950-го года начали немножко разбираться, помогать.

Перед войной стало полегче жить?

Да. Колхозники даже отказывались брать заработанную пшеницу - хватало своей. И одевались и кушали хорошо.

Когда вас призвали, вы хорошо знали русский язык?

Я учился в русской школе. Причем был отличником. Когда в 5-м классе учился, мой диктант носили в 10-й класс, показывали: "Смотрите как ученик 5-го класса, казах пишет". Я был одаренным, бог мне в этом деле помогал.

Чем учили во Фрунзенском пехотном училище?

Я был минометчиком. Изучали 82-мм батальонный миномет. Плита 21 килограмм, ствол 19 килограмм, двунога тоже 19 килограмм. Я как самый маленький таскал деревянные лотки с минами. Части миномета я носить не мог.

Когда попали на фронт, какое было у вас оружие?

Сначала дали карабины. Потом десантникам выдали автомат ППС. Три рожка. Легкий, с откидным прикладом. Хороший автомат. Мы его любили, но карабин лучше. Карабин со штыком. Пять патронов зарядил, стреляешь - знаешь, что точно убьешь. А в автомат песок попал - его заело. Он может отказать, может тебя подвести. Карабин никогда не подведет. Кроме того всем выдали по финке и три гранаты. Патронов в вещмешок набили. Пистолеты кто хотел - имел, но у меня не было.

Что обычно было в вещмешке?

Сухари, хлеб, немного сала шпик, но в основном патроны. Если ходили в тыл, то мы о еде не думали, брали как можно больше патронов и гранат.

Приходилось брать "языка"?

Приходилось. В Карпатах пришлось днем брать. Командиру взвода дали задание срочно взять "языка". Пошли всем взводом. Сплошной обороны у немцев не было. Мы хотели пройти напрямик, бегом пересечь открытое место, выйти в тыл немцам и искать, кто попадется. Когда стали перебегать, заработал немецкий пулемет. И мы все легли. Назад вернулись и пошли по лесу кругом, в обход. Вышли к этой же поляне, только с другой, немецкой, стороны. Посмотрели - окоп, в нем два пулеметчика смотрят в сторону нашей обороны. Пошли я и Лагунов Николай. Мы не боялись ни хрена, потому что они нас не видели. Подошли сзади: "Хальт! Хенде Хох!" Они схватились за пистолеты. Мы пару очередей из автоматов выпустили, но не стали их убивать - они нам нужны были живыми. Тут остальные ребята прибежали. Отобрали у этих пацанов... они тоже молодые ребята... пистолеты, пулемет забрали и повели. Вот так в течении двух часов выполнили указание штаба. Вот так приходилось брать... Были и другие случаи... На такой-то сопке окопались фрицы. Надо поймать и привести. Притом желательно не рядового, а офицера... Разведчик всю жизнь ползает по-пластунски. Другие на ногах ходят, летчики летают, артиллеристы стоят за 20 километров стреляют, а разведчик всю жизнь ползает на пузе... И вот ползком, друг друга выручаем...

Когда в поиск шли во что были одеты?

Маскхалаты были. Зимой белый, а летом пятнистый.

Немецким оружием пользовались?

Единственный раз. В Венгрии мы на сопку вылезли. На ней стояла богатая вилла. Мы в ней остановились - сильно устали. Ни часового, ни охраны не поставили и все уснули. Утром один из наших пошел оправляться. Заглянул в коровник - немецкий солдат доит корову! Он бегом в дом. Поднял тревогу. Выскочили, но немец уже убежал. Оказалось, что немцы недалеко. Нас было всего 24 человека, но мы пошли в атаку, открыли автоматный огонь, начали их окружать. Они начали драпать. В 1945-ом они драпали будь здоров! Николай Куцеконь подхватил немецкий пулемет. Мы начали спускаться с этой сопки. Спуск оканчивался обрывом. А под ним сидело человек пятьдесят венгерских солдат. Мы по гранате кинули туда и Куцеконь по ним из пулемета... Он очень быстро стреляет, наш та-та-та, а этот тру-тру-тру... Никто не убежал.

Какие трофеи брали?

Часы в основном брали. Возьмешь пилотку, поставишь, кричишь: "Урван - часы есть?!" Все несут, кладут. А потом отбираешь, какие получше остальные выбрасываешь. Эти часы быстро расходились. Играли в игру "махнем не глядя": один зажимает в кулаке часы, другой еще что-то или тоже часы и меняются.

Как относились к немцам?

Как к противнику. Личной ненависти не было.

Пленных стреляли?

Бывало... Я сам двух убил. Ночью захватили деревню, пока мы эту деревню освобождали, погибло четверо наших. Заскочил в один двор. Там немцы запрягали лошадь в бричку, хотели уже убегать. Я их застрелил. Потом на этой же бричке мы по дороге сами дальше поехали. Мы все время их догоняли, а они драпали без остановки.

С финнами тяжелее было воевать?

Очень тяжело. Немцам до финнов далеко! Финны все двухметровые, здоровые. Они не разговаривают, все молчком. Притом они были жестокие. Нам так казалось в то время.

Мадьяры?

Трусливый народ. Его как в плен возьмешь, сразу кричат: "Гитлер, капут!"

Как складывались взаимоотношения с местным населением?

Очень хорошо. Нас предупреждали, если к местному населению мы будем относиться, как немцы относились к нашим, то будут судить судом Военного трибунала. Один раз меня чуть не судили. Остановились в деревне. Взвод разведки питался со своего котла. Мы сами себе готовили и кушали. Утром, когда поднялись, видим бегает рябой такой небольшой поросенок. Ребята хотели его загнать в сарай, поймать, убить, но у них не получалось. Я как раз вышел на крыльцо, и Куцеконь мне кричит: "Зекен, давай автомат!" Я взял автомат и застрелил его. А рядом умывался капитан из соседней части. Мы не обратили на это внимание. А он, доложил в штаб и заместитель командира полка по политической части пришли, нас, шесть человек, арестовали, и свинью с собой мы забрали. Хозяйка стояла рядом и плакала. То ли свинью ей было жалко, то ли нас. Не знаю. Допросили нас, выяснили, что стрелял я. Сказали: "Пойдешь в261-ю штрафную роту". Капитан Бондаренко, начальник разведки полка, говорит: "Ну какой из тебя разведчик, твою мать?! Такого разведчика надо посадить! Почему ты попался?!" Костерил меня на чем свет стоит. Пятерых выпустили, а меня посадили в погреб. А тут немец под Балатоном в наступление пошел. Надо двигаться, решать вопросы. Командование выпустило меня. Пришел, ребята поесть приготовили, но есть пришлось на ходу. На ходу и ремень отдали.

За войну есть награды?

Я получил медаль "За Отвагу" и орден "Отечественной войны I степени".

Вши на фронте были?

Вши жизни нам не давали. Мы в лесу зимой или летом, разжигали костер, снимали одежду и трясли над костром. Треск стоял!

Какой был самый страшный эпизод?

Их много было... Сейчас и не вспомню... После войны лет пять-шесть война снилась постоянно. А последних лет десять ни разу не приснилось, ушло...

Война для вас самое значимое событие в жизни, или после нее были более значимые события?

На войне была такая дружба, доверие друг к другу, которых больше никогда не было и, наверное, не будет. Тогда мы друг друга так жалели, так друг друга любили. Во взводе разведки все ребята были замечательные. Я их с таким чувством их вспоминанию... Уважение друг к другу - это великое дело. О национальности не говорили, даже не спрашивали, кто ты по национальности. Ты свой человек - и все. У нас были украинцы Коцеконь, Ратушняк. Они были постарше нас года на два, три. Здоровые ребята. Мы-то чаще мы им помогали. Я маленький, незаметно мог прорезать проход в колючей проволоке. Они понимали, что они сильнее меня, но я должен быть рядом, чтобы помочь. Это уже неписаный закон, нас никто этому не учил. Когда возвращались с задания, мы кушали и 100 грамм пили вспоминали, кто как кому помог, кто как действовал. Такой дружбы сейчас нет нигде, и вряд ли будет.

В боевой обстановке, что испытывали: страх, возбуждение?

Перед тем, как наступать есть какая-то трусливость. Боишься, останешься живой или нет. А когда наступаешь, все забываешь, и бежишь и стреляешь и не думаешь. Только после боя, когда разбираешься как все происходило, то иногда сам себе не можешь дать ответ что и как делал - такое возбуждение в бою.

Как относились к потерям?

Сперва, когда мы увидели первый раз своих убитых на берегу реки Свири, то, знаешь, ноги подкашивались. А потом уже, когда наступали капитально, шли во втором эшелоне. Видели лежащие на дороге трупы врага. По ним уже проехали машины - раздавленная голова, грудь, ноги... На это мы смотрели весело.

А вот потери во взводе переживались очень тяжело. Особенно в Карелии... Шли по лесам... Наступали бойцы на мины или их убивало пулей. Ямку под деревом выкопаешь. Пол метра - уже вода. Заворачивали в плащ-палатку и в эту яму, в воду. Землей закидали, ушли и никакой памяти об этом человеке. Сколько людей так оставили... Все молчат, не разговаривают, каждый переживает по-своему. Это было очень тяжело. Конечно острота потерь постепенно ушла, но все равно было тяжело, когда кто-то погибал.

Курили?

Курил 42 года, а вот пил редко. Я вырос беспризорником, сладости не ел, а у меня на фронте был друг, который любил пить водку. Мы с ним менялись - я ему водку, а он мне сахар.

Суеверия были?

Да. Богу молились, но про себя, в душе.

Можно было отказаться от выхода на задание?

Нет. Это уже измена Родине. Об этом нельзя было не только говорить, но и думать.

В минуты отдыха, что делали?

Отдыха у нас не было.

Вы как думали, переживете войну?

Мы твердо знали, что победим. Мы не думали о том, что можем погибнуть. Мы же были пацаны. Те, кому было 30-40 лет, они, конечно, по-другому жили и думали. У многих в конце войны уже были золотые ложки, мануфактура еще, какие-то трофеи. А нам ничего не надо. Днем шинель бросаем, все бросаем, ночь приходит - ищем.

А вы лично, жили сегодняшним днем, или строили планы?

Об этом не думали.

Думали, что можете погибнуть?

Вам тяжело было возвращаться?

Очень тяжело. В части на прощание дали 5 килограмм сахара, две портянки и 40 метров мануфактуры, благодарственное письмо от командующего и до свидания. Эшелон сформировали, и он должен нас развести по Советскому Союзу. Когда въехали в Россию, на свою землю, все разбежались - эшелон остался пустой. Башка же ни хрена не работает - там же был для нас продовольственный аттестат! Все оставили! Садились на пассажирские поезда, а туда не пускают, билет просят, деньги просят. А у нас же ничего нет, да к тому же я на костылях.

Приехал в свой родной колхоз. Он у нас был русский - 690 дворов русских и только 17 - казахских. Сначала стоял сторожем - ходить мог только на костылях. Потом ушел в полеводческую бригаду. Там давали килограмм хлеба в день и готовили горячий бульон. На быках пахали и сеяли. А потом, когда хлеб созреет, косили сенокосилкой. Женщины вязали в снопы. Эти снопы складывали в копны. А с копен складывали в скирды. Только глубокой осенью на молотилке молотили этот хлеб. Я подвал на полог. Это тяжело, снопы очень большие, а я все же с одной ногой... Ходил весь оборванный. Фронтовые брюки латка на летке. Через некоторое время стал секретарем комсомольской организации колхоза. Мне предложили перейти в органы КГБ. В то время казах, нацмен, хорошо знающий русский была редкость. Я дал согласие. Они оформляли год, а в итоге отказали потому что я сын бая. Хотели взять в МВД, но тоже отказали - сын бая. Поставили меня библиотекарем. Я работал, а зарплату заведующего избы-читальни получал секретарь партийной организации. Правда мне начисляли полтрудодня в день. А на трудодень тогда ни хрена не давали... Секретарь партийной организации был неграмотным человеком. Я вел всю его работу. Ему нужен был человек писать протоколы, а чтобы писать протоколы, нужно сидеть на партийном собрании. А чтобы присутствовать на партийном собрании, надо быть членом партии. Так в 1952 году стал членом партии. В том же году забрали инструктором райкома. Год поработал, стал заведующим орготделом. А потом начали проверять, установили, что я сын бая - строгий выговор с занесением в учетную карточку за скрытие социального происхождения, освободить от занимаемой должности. Секретарь райкома был Лавриков с города Апшерон Краснодарского края. И вот он мне говорит:

Пойдешь пасть свиней в колхоз "Мировой Октябрь".

Давайте, уеду в свой родной колхоз.

Нет, не поедешь в свой родной колхоз. Иди пасти свиней.

Не пойду, пасти свиней.

Как-то напился пьяный, пришел к нему в кабинет и выматерил его: "Я же не видел отца! Мне было год, когда он умер! Я его богатством не пользовался. В 17 лет я ушел защищать Родину. Если бы я знал, что вы так поступите, ушел бы к немцам". Обозвал его фашистом... Хорошо, что в то время не сажали на 15 суток, а то точно бы попал. Заместитель начальника общего отдела и мой товарищ вытащил меня за руку... С трудом удалось устроиться начальником госстраха района. Вот так пришлось себе пробивать дорогу...

Я только начал учиться в 9-м классе, когда получил повестку для призыва в армию, вместе с другими парнями моего возраста, 1926 г. р. Нам было по шестнадцать лет; в тяжёлое военное время, при нищенском питании, мы были худые, низкого роста, истощённые. У меня рост был 149 см, вес 37 кг. У кого рост был ниже 147 см, они были счастливчики, их не призывали, и военную службу они вообще не проходили. Я как вернулся с фронта через семь лет, они уже успели закончить институты и работали учителями и техническими специалистами.

Когда меня призвали, обе сестры были далеко, брат воевал, и из родных проводить меня на сборный пункт в с. Пустошь никто не мог. Вызвался сосед, дядя Александр Пунегов, вернувшийся с фронта без одной ноги. Согласился везти меня на телеге. Тогда вообще автомашин не было – все они были отправлены на фронт, добирались в основном пешком или на лошади. Мать, что было муки, спекла на дорогу олашки с картофелем и с мукой из клеверных цветков. Она до того распухла от голода, что не могла ходить и лишь вышла на крыльцо – и плачет, заливается слезами, и эта картина осталась со мной на всю жизнь.

Через несколько месяцев мама умерла, но мне не сообщили, чтобы я не нервничал. А ведь вначале, пока не попал на фронт, у меня была возможность съездить домой на десять дней.

На проводы в солдаты пришло много родственников, знакомых и соседей. Мне дали чью-то гармошку, и я шёл впереди всей этой компании и играл деревенскую проходную «Кебра гoра», а девушки пели частушки, которые они исполняли обычно во время православных праздников. Мне было грустно на сердце оттого, что у всех призывников на этих провожаньях кто-то был близкий, а у меня никого не было, кроме соседа дяди Oльoксана.

На окраине деревни Вичкодор колонна остановилась, и начали прощаться. Было много слёз. Не знали тогда, что из нескольких десятков парней возвратятся на родину единицы. Но чувствовали родные их, что эти неоперившиеся птенцы ещё не доросли до солдат. И боялись ожидавших их военных жерновов…

В Пустоши мы закусили, послушали последние напутствия дяди Oльoксана, вернувшегося с войны инвалидом. Он говорил, чтобы на передовой были очень осторожными, бдительными, «вёрткими как черти». Враг очень сильный, оснащён передовой техникой, классным оружием, много снайперов. Не лезьте на рожон, говорил, это глупо.

В АРХАНГЕЛЬСК

Сопровождать нас, призывников, до Архангельска приехали солдаты 33-го стрелкового полка. На ст. Айкино уже стояли теплушки, двухосные «телячьи» вагоны.

По дороге до Котласа к нам подсадили ещё пятерых парней нашего возраста, освободившихся из лагерей. Они все были одеты в одинаковую форму, похожую на форму фэзэошников, вполне добротную, по сравнению с нашими обношенными пальтишками и шароварами. Наши новые соседи вели себя вызывающе и даже нагло. Заняв места вокруг буржуйки, достав из вещмешков хлеб, сало, консервы, сахар, ели, грели чай в кружках и громко смеялись. Потом начали курить, а наши ребята никто не курил. Закрытый вагон быстро затуманило дымом. Когда не куришь, особенно неприятно, тем более тем, кто на верхних нарах. Когда им сделали замечание, мол, ребята, курите махорку возле окошек, они вздыбились, чуть ли не пальцем в глаз, а когда один паренёк собрался перекусить, эти лагерники хватают его котомку и начинают вытаскивать содержимое, угрожая самодельными ножами. Тогда наши ребята не выдержали, спустились с нар, хватают кто полено, кто из рук бандитов вырывает ремень с бляхой, кто просто кулаками – и начали их метелить. Когда перестали рыпаться, засунули их под нары. Через две остановки, когда доложили сопровождавшему о случившемся эпизоде, их выгрузили и отправили в станционную больницу. Нас никого не наказали, поняв, кто был виноват в случившейся драме.

…На платформе Архангельска было много военных, и играл духовой оркестр. Я до этого никогда не слышал в натуре ансамбль духового оркестра, решил, что это играет радио. А потом – глянь – увидел сверкающие золотом трубы, как играют на них музыканты в военной форме, удивился, как они слаженно выдувают военный марш. А впереди стоит и жестикулирует им дирижёр. На душе было торжественно и легко оттого, что так хорошо нас встречают, как на большом празднике.

Построив в колонну, нас повели пешком в военный гарнизон «Молотовск», где первым делом завели в баню. Помылись, попарились, вывели одеваться в другом отделении и уже в военную форму, начиная с нательного белья и кончая шинелью с ремнём, шапкой-ушанкой. Конечно, эта форма была не подогнана и не новая, б/у. Так как мы были недозрелые и низкорослые, шинельки сидели на нас мешковато.

Буквально на следующий день нас погнали из Молотовска в посёлок Лесозавод № 26, где готовили стрелков-автоматчиков. Началась усиленная военная подготовка. Первым делом – получение самых элементарных бытовых навыков: например, как намотать портянку, чтобы не натереть ноги при большом пешем переходе, как сложить скатку из солдатской шинели в летних походах, как правильно носить ремень и заправлять гимнастёрку, чтобы иметь порядочный внешний вид, даже как носить пилотку и зимнюю шапку, чтобы было у всех одинаково. За каждое нарушение малейшее (например, помкомвзвода заметил, что ты стоишь около печки и греешься или руки засунул в карманы) выведут на улицу в гимнастёрке в мороз и будут гонять по снегу, заставят ползать по-пластунски. Но эти наказания зависят ещё от командира отделения – младшего сержанта. Например, наш мл. сержант был более человечным и никогда не злоупотреблял своими обязанностями, а рядом же мл. сержант из кожи вон лез, гонял излишне своих солдат.

Питание было очень скудное. Месяца через три некоторые солдаты так оголодали, что еле ноги передвигали, как дряхлые старики, – их потом отправляли в госпиталь, на поправку.

Солдатам, служившим в запасном полку, выдавали махорку, независимо от того, куришь ты или нет. В основном солдаты у нас все курили. А меня от этой привычки отучил отец. Он сажал в огороде для себя табак, а осенью вялил в куче, чтобы был покрепче, сушил, надевая на реечки на чердаке, и рубил топором мелко, затаривал два деревянных ящика. Я втихаря оттуда набивал карманы пиджака перед тем, как идти пастухом (ребята постарше баловались, и хотелось быть наравне с ними). Там мы крутили из газеты сигару и курили. Но это продолжалось недолго. Как-то отец заметил в моём кармане остатки махорки. Хватает меня, голову мою между ног – и ремнём по голой заднице так отшлёпал, что мать уже стала спасать меня, чтобы отец простил. После этого я не пытался сигаретой баловать и вообще не хотелось. Вот и в запасном полку я махорку собирал в мешочек и менял на рынке посёлка на лепёшки у гражданских мужиков, это был доппаёк.

ПЛЮСЫ ЛЕНД-ЛИЗА

Во время службы в Архангельске нас дважды привлекали на разгрузку и погрузку американских судов. Из Америки, как от члена антигитлеровской коалиции, в 1943 г. прибывали крупные суда с продовольствием. В основном поступал сахар-песок в мешках, крупа, яичный порошок в банках, свиная тушёнка, бобы, фасоль и др. За всё надо было расплачиваться. И в суда американцев, идущие в обратный путь, мы грузили цветные металлы – баббит и алюминиевые чушки. Они внешне выглядели очень красиво, похожие на ледяные. Уставали мы сильно к концу смены, но кормили очень хорошо, в основном фасолевой и кукурузной кашей: каждый солдат зараз получал, если пожелаешь, чуть ли не полный котелок. Мы за месяц работы там неплохо поправились. Груз выгружали большие портовые краны, а мы только развозили по складам в тележках.

Если сегодня работаешь на перевозке песка или крупы, фасоли, перед выходом через КПП друг другу с мешка прямо сыплем, скажем, песок между нательным и тёплым бельём и затягиваем брюки поясным ремнём. Может, и догадывались проверяющие солдаты, но для близира руками проведут сверху вниз – и выходи. Тушёнку, банки сгущёнки и банки яичного порошка тоже умудрялись прятать. Во время этих работ нас размещали в одноэтажных домиках с кухней. Когда возвращались с работы, становились на газету (без обуви) и вытряхивали свой улов с порта. Всю добычу съедобную собирали, готовили на плите и угощались всем гуртом. Так каждый день в течение какого-то времени – хорошие лакомства, сладкий чай со сгущёнкой. Потом снова казарма, муштра.

ДОРОГА НА ФРОНТ

Начали готовиться к отправке на фронт. На перроне нам каждому дали сухой паёк: два сухаря вместо хлеба и два кусочка свиного сала, брикет концентрата – гороховой перловой или пшённой каши – и два кусочка сахара. У каждого солдата был железный круглый котелок и ложка. Это позже наша военная промышленность начала выпускать плоские алюминиевые котелки, крышка которых служила для второго блюда (каши), и плоские фляги с винтовой крышкой. А у немцев у фляги было ещё суконное покрытие.

На ст. Коноша мы узнали, что нас везут на Юг. Природа стала меняться за окном, стало зеленеть и стало теплей, буржуйку уже не надо было топить. В Вологде нас вывели из вагонов и повели в ресторан, где уже были готовы накормить нас. Официанты быстро разнесли каждому по полной тарелке рисовой каши на молоке, со сливочным маслом. Это было очень вкусно, и угощение вологжан мы долго вспоминали. Нас угощали не как солдат, а как родных сыновей, которые едут защищать их, мирных россиян, от коричневой чумы.

На одной станции перед Москвой увидел, продают молоко. И купил целое ведро, угостил всех ребят своего вагона, получилось по солдатской кружке.

Доехали до Украины. Нас высадили с поезда и повели пешком. Вокруг были сгоревшие избы, разрушенные глинобитные дома, мастерские, где копошились старушки и старики, пытаясь сколотить сарайчик, чтобы укрываться от дождя.

Мы были направлены в Стрелковый, дважды краснознамённый Сивашский полк. Этот знаменитый полк форсировал Сиваш в Крыму, в смертельной схватке с врагом один из десяти полков овладел Сапун-горой под Севастополем, штурм которой стоил нашей стране тысяч жизней. Нас, молодых солдат, не нюхавших пороху, боевые солдаты встретили очень хорошо. Они как раз взяли у противника много продуктовых трофеев. (Надо сказать, что старая солдатская поговорка «не нюхал ты ещё пороха» произошла из действительности. Когда снаряд или мина взрывается близко от тебя, то слышишь запах горящего пороха.)

Наши солдаты, истощённые скудной кормёжкой в запасном полку, начали отъедаться – давали чуть ли не по полному котелку супа из кукурузы со свиным салом и с нарезкой из копчёной колбасы. Повар из походной кухни только успевал разливать большим черпаком по котелкам. Солдаты быстро поправлялись, и настроение подымалось.

Среди старослужащих были люди разного возраста, но в основном старшего, были даже те, кто участвовал в нашем отступлении и принял на себя наступление немцев. Одежда их была поношенной, выцветшей, на спинах гимнастёрок – белые пятна от выступавшей в жарких боях и на переходах соли. Они учили нас всему, что могло помочь уцелеть в бою. Ведь даже ошибки, которые кажутся совсем неприметными, могут стоить жизни. Знакомили нас и с вражеским оружием, потому что у некоторых были немецкие автоматы, в хозвзводе хранились трофейные патроны. Эти автоматы имели преимущество против наших: они были воронёной стали, не ржавели от дождей, в то время как наше оружие покрывалось ржавчиной от малейшей сырости, поэтому надо было постоянно смазывать. Но в основном мы вооружались своими автоматами: Дегтярёва, с деревянным прикладом (ППД-40), и автоматом Шпагина (ППШ-41), но он был тяжеловат. Мы, автоматчики, предпочитали автоматы Дегтярёва и Судаева (ППС-42). Но их, повторюсь, приходилось постоянно смазывать. Знакомили нас и с тем, как вести бой против «Тигров», и где у них есть слабые места для заброски зажигательных бутылок.

Вскоре нас собрали и повели пешком для погрузки в ж/д состав. Пришлось идти сутками по украинским степям, в жару. Изредка попадались деревушки с колодцем или ручей. Тогда мы впервые в жизни узнали, что такое жажда. Идёшь по просёлочной дороге – ни деревца, увидишь грязную лужу – кинешься, черпнёшь пилоткой и пьёшь, пока офицер не вырвет пилотку. Вдруг мой сосед в строю, пожилой солдат лет сорока, ленинградец, мне говорит: «Сынок, ты неправильно пьёшь». Я спросил: а как правильно? Вот, говорит, придём на большой привал (с 11 до 13 часов его делали, в самое жаркое время), поедим, и, пока отдыхать не начали, пей сколько влезет. Потом отдохнули – организм водой насытился. Набрали воду во фляги. В походе через небольшое время пить захочется. Но эту, ещё терпимую, жажду надо вытерпеть, в крайнем случае, сделать 2-3 маленьких глотка или просто сполоснуть рот. Я при первом же привале сделал всё по совету опытного солдата. И просто удивился, смотря на своих сослуживцев, которые кидались с пилотками к грязным лужам. И главное, тебе не так хочется пить, не так потеешь и этим не так ослабеваешь. После этого я ребятам передал советы старого бойца, но они всерьёз не приняли. При прохождении сёл хотели насытиться водой про запас, а получалось – во вред.

С юга Украины мы пришли на север, на ст. Щорс. Там мы отдохнули, пока производили погрузку лошадей, походных кухонь, орудий. Грузили и трофейное оружие – немецкие пистолеты-пулемёты фирмы Фолькер-Эрма, типа МП-38 и МП-40, с откидным металлическим прикладом. Мы не знали, куда нас везут, но судя по названиям городов в пути, везли на северо-запад. Открывалась ужасающая картина вокруг. Все города, ж/д станции, деревни лежали в руинах, от деревень остались лишь печные трубы. Люди выкопали на горках норы-землянки, закрыли досочками, вместо двери – холстина какая-нибудь, из разных отходов и разбитого кирпича соорудили печку и там ютились.

Привезли в Витебск, и стали выгружаться. Город был полностью разрушен, не было видно ни единого целого дома. Шли по окраинам города, было пустынно и безлюдно, даже собак не было. Мы, 17-летние солдаты из глубинки России, такое видели впервые. У нас хоть и бедно жили люди, но дома и колхозные постройки остались целы. Видя места, где дважды проходил фронт, мы ужасались. Изредка обгоняли нас машины с ящиками боеприпасов, танки и самоходные орудия, и ты им завидуешь, что им не приходится идти пешком, с солдатским снаряжением (вещмешок, автомат, сумка с патронами, скатка). Заслышишь команду «стой», «привал» – тут же кидаешься в придорожную канаву – и ноги кверху. Привал делали в месте, где была вода и можно было укрыться от немецких самолётов. Они летали постоянно. Если пролетела «рама» – самолёт-разведчик, – тут же жди «Мессершмиттов» или «Юнкерсов». В прифронтовой зоне бомбили нас свирепо. Команда «воздух» слышалась всё чаще, и мы старались укрыться в канаве или яме, или в кустах, если они были поблизости. Многим оказывали первую помощь опытные санинструкторы, побывавшие в боях за Сиваш в Крыму. Приходилось наблюдать воздушные бои, когда против «Мессершмиттов» появлялись наши «Як-9» или «Ла-7». Они здорово помогали.

НЕПАРАДНЫЕ МЫСЛИ

Не доходя до Полоцка, наш 953-й Сивашский Севастопольский ордена Суворова полк придали в состав 51-й Армии 1-го Белорусского фронта под командованием генерала армии Ивана Христофоровича Баграмяна. Перед нами была поставлена задача: отрезать пути отхода немецкой группировки армий «Север» в Восточную Пруссию. Благодаря этой операции войска немцев в Латвии и Эстонии окажутся в «мешке». Но для выполнения этой задачи нам предстоит преодолеть неимоверные трудности, так как группа армий «Север» в этом районе владеет не только крупными соединениями людских, хорошо вооружённых резервов, но там и огромное количество техники, моторизированные части, танковые и артиллерийские соединения, вооружённые до зубов. А у нас не ахти, кроме лёгкой артиллерии и пехотных частей, правда при оказании им с воздуха помощи 3-й воздушной армии. Я это испытал потом на своей шкуре: когда в тебя стреляют не только спереди, но и с обоих флангов – как в кромешном аду.

Перед первым боем на душе скребли кошки. Хоть и накормили нас повара кукурузным супом с салом, но ели без аппетита, думали о том, что ждёт тебя завтра. Какие дьявольские силы встретят нас? Или немецкие солдаты стоя пойдут по полю, стреляя в тебя, со своими угловатыми касками и чёрными мордами, а может, их не видно будет, будут вести огонь из окопов и кустов. Или «Фердинанды», дымя отработанными газами, с грохотом будут двигаться на тебя, а между ними идут солдаты и строчат в тебя короткими очередями, а ты не имеешь права открыть ответный огонь – пусть, мол, подойдут ближе, пусть пока артиллерия стреляет по танкам… В голове сумбур от этих картин, и нет аппетита. К тому же я не люблю варёное горячее сало. Куски вынимал из котелка, заворачивал в бумагу и – в вещмешок, потом с удовольствием съедал.

Выстроили нас на митинг перед боем, а вид у нас далеко не парадный.

Месяцами на передовой солдат не только не может выбрать момент выстирать и просушить гимнастёрку, но даже умыться не удаётся. Генералы, которых я так близко увидел впервые, были в приличной форме: брюки с красными лампасами, фуражка с красным околышком. После митинга генералы со своими адъютантами и полковниками сели в «виллисы» и уехали в сторону тыла. А мы, когда нас накормили, отдохнув и набрав воды в свои фляги, вскоре услышали команду строиться в колонны, повзводно и поротно. Ездовые начали собирать повозки. Санитарные повозки укладывали: разные носилки, плащ-палатки, коробки с медикаментами, костыли и т. д. На миномётные повозки грузили ящики с минами, мелкокалиберные – так называемые дульнозарядные – миномёты 50-мм калибра. Их таскали на себе на передовой сами миномётчики. Ну и повозки для ящиков с патронами и перевозки походных вещей с походными кухнями.

Нас выстроили в колонны, командиры взводов проверили свой личный состав, и тронулись в путь. Шли с привалами до вечера; когда было уже темно, остановились в какой-то деревушке, невдалеке слышалось уже тарахтенье пулемётных и автоматных очередей. Скомандовали устроиться на ночлег прямо в лесу, так как в домах располагались офицеры, повозочные и повара походных кухонь. Передали по цепи: через час-полтора готовиться на ужин. Хотя сильно устали от пешего хода и жары, сон не брал. В душе было неспокойно и тревожно, и не только у меня, но и у других, особенно молодых солдат. В нашем взводе был один армянин, и по виду он особенно нервничал, потому что у него оставались молодая жена и маленький ребёнок. Мне было жалко его, что ему надо было переживать не только за себя. Он был на год старше меня, по фамилии Акопян.

ПЕРВЫЙ БОЙ

Ночь прошла почти что без сна, в дремоте с сонными перерывами. С наступлением рассвета нас пригласили на получение завтрака. Повара мало спали, а нам готовили еду: первое, как обычно, суп из кукурузной крупы и консервов и кашу перловую с салом на второе. После завтрака нас выстроили и поставили задачу операций. Мы должны были развернуться в шеренгу и незаметно – где по-пластунски, где короткими перебежками – продвинуться вперёд, до окопов наших частей. Отдельно окопы не везде соединялись траншеями: так как наши войска вели наступление, командованием не предусматривалась длительная оборона. В этой наступательной операции практиковалось такое: наступающее подразделение через день занимало позицию другого подразделения, а заменяемое подразделение собирало погибших и хоронило в братских могилах. А через день – опять на передовую, и вели наступательные бои. Но такая практика была в случае, если позволяли людские ресурсы.

Когда мы заняли окопы, воюющие солдаты отошли на тыловые позиции, чтобы предать земле своих погибших товарищей. Когда мы открыли активный огонь по позициям немцев, они не выдержали, незаметно стали отходить. Их было сравнительно немного, и они стали удирать не пешком – оказалось, у них легковые автомашины были спрятаны в низкой лощине. Мы начали по одиночке продвигаться к немецким окопам под огнём прикрывающих немцев-одиночек, а потом эти одиночки сели на мотоциклы, которые тоже были укрыты от наших глаз. Когда достигли немецких окопов, нам разрешили передышку в наступлении. За это время подтянулись другие подразделения, подтащили к окопам 45-мм пушку, которая в нашем полку была единственной. Продвигаться в лесу расчёту в лесистой местности без конной тяги очень трудно. Против наших подразделений открывалась безлесая местность. После недолгой передышки командование решило продолжить наступление. Тыловым подразделениям, гужевому транспорту – повозкам, походным кухням – приказано было не высовываться из леса на открытую местность до особого распоряжения. Местность была под уклон, а за ним – холм, где виднелись несколько маленьких деревенских избушек.

Когда по цепи раздалась команда командиров подразделений: «Вперёд, за Родину, за Сталина!», – солдаты начали выскакивать из окопов и траншей с криками: «Ура! Ура!» Вся цепь солдат, бежавших к противнику, как-то воодушевляла, и я тоже кричал «ура» и бежал к лощине. Тогда со стороны домиков противник открыл усиленный огонь из пулемётов и автоматов с трассирующими пулями, хотя был день. Эти снопы пуль, как искры, летели на нас – и улетали назад над нашими головами, наводили страх, впервые увиденные и несущие смерть наяву. Немцам, сидевшим на возвышенности, было видно всё как на ладони, каждый бегущий солдат. Противник имел превосходство на местности, а мы, невзирая на это, бежали, как в чёртову пасть. Это было явное неправильное решение наступательной операции, когда можно было взять эту выступающую высоту обходным путём или после усиленной артподготовки или воздушной бомбёжки. Это бы спасло десятки, а может, сотни солдат, и не были бы они убиты и искалечены.

Немцы стреляли сначала трассирующими пулями, чтобы знать, куда ложатся их пули. Как добежали до середины балки, вынуждены были прекратить наступление, даже короткими перебежками, и залечь. Атака была остановлена, и приказали окопаться, почти лёжа, своими сапёрными лопатками. Но грунт был нетвёрдый, видимо, раньше там сажали зерновые, потом обросло дёрном. И мы довольно быстро выкопали окопчик, где можно было за земляным бруствером спастись от пуль немцев, а самим открыть прицельный огонь по точкам, где вспышки пламени немецких пулемётов мигали, как «морзянка». Рядом со мной вырыл окоп тот армянин. И я смотрю, как он прилёг к брустверу лицом и периодически давал очереди со своего автомата почти вверх. Командир взвода заметил такую шутку, подходит к нему – и как огреет Акопяна по горбу автоматом! Крикнул: «Куда ты стреляешь? По воронам? Веди прицельный огонь!» Мы с соседями по окопам стали смеяться.

Немцы по-прежнему усиленно вели огонь, но спасало то, что не велось артиллерийского огня. А наша «сорокопятка» вела огонь по врагу, который позади нас, метрах в пятидесяти. Это сильно мешало немцам и сокращало огневые точки противника. Слышались крики от наших солдат: «Санинструктора!», «Ранило!», «Спасайте!»… И я наблюдал, как санинструкторам приходилось под пулемётным огнём – где ползком, где короткими перебежками – подходить к раненым и оказывать помощь или даже уводить в тыл. Артиллерийскому расчёту тоже приходилось под огнём подтаскивать ящики со снарядами. Командование полка находилось сзади нас метрах в двухстах, давали распоряжения комбатам через проводную связь. И связистам с катушкой на спине приходилось под огнём противника, где ползком, а где местность позволяла, то бегом, стоя, короткими перебежками, прокладывать связь. Рация была только у командиров дивизии и корпусов, редко у командиров полков.

Чтобы сократить потери подразделений, командование решило начать наступление и овладеть высотой с началом темноты. Так как уже почти определились, где были огневые точки, основные удары развить в направлении в промежутки между пулемётами, а с достижением высоты ударить по объектам врага с флангов и с тыла. Как только начало темнеть и немцам было уже не разобрать передвижение наших солдат, была команда по цепи начать наступление, но соблюдая строжайшую тишину, чтобы ни ударов котелков и лопат, ни звона фляг для воды. Так как ещё не было густой темноты, немцы ракет пока не применяли для периодического освещения наших позиций.

И мы ринулись вперёд. Нам, главное, надо было добежать до дна лощины, а при подъёме на гору противник уже не мог видеть нас. А настоящее сражение с противником началось уже в траншеях и окопах, неожиданно для немцев, где автоматными очередями, где врукопашную, где уничтожив гранатами. Только единицы, в основном офицеры, могли ускользнуть от нас, так как их командные пункты и блиндажи были дальше от передовой. Многие немцы спаслись на автомашинах и мотоциклах, при слабой видимости – была уже почти полная темнота, вдобавок туман.

Бой продолжался около часа. Мы преследовали и добивали последних немецких солдат. Но и наших погибло и получило ранения около двадцати. Это мы увидели на следующее утро. Ночью мы рыскали, чтобы найти продукты-трофеи, которые были оставлены немцами при внезапном отходе. Тяжелораненых немцев мы разоружали, а трупы хоронили – в отдельные могилы от своих солдат.

Своих хоронили в братскую могилу, с обмундированием, без гробов и обвёртков. Квадратная могила два на два метра и глубиной тоже около двух метров. Укладывали рядами, а изуродованных заворачивали в простыню и тоже укладывали туда. Подобную похорону и салют я видел несколько раз там, на 1-м Прибалтийском. А впоследствии – на Белорусских фронтах – мы только наступали, а хоронили бойцов специальные похоронные подразделения, которые шли за нами. На фанерке писали фамилии солдат, похороненных в братской могиле, и устанавливали наверху.

Гражданского населения в деревнях, где велись бои, почти не было видно. Или уходили с партизанами, или прятались в близлежащих лесах.

Первое время на душе было жутко; и видеть, и привыкать было тяжело. И с головы не уходило, что придёт и твой черёд, но когда? И дойдёт ли весточка, что ты находишься в такой-то деревне и под таким-то кустом… Если твой друг-солдат – вместе с ним ел с одного котелка – спрятал тебя и предал земле, вырыл неглубокую яму или окопчик и закрыл пушистой землёй… И Бог распорядился, кому какая судьба..

Так прошёл мой первый день войны. Мы отдохнули, и нас догнала походная кухня, опять нас кормили, и были сыты. После ночи опять нас погнали на передовую – заменить действующее подразделение…

Мы собрали для вас самые лучшие рассказы о Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. Рассказы от первого лица, не придуманные, живые воспоминания фронтовиков и свидетелей войны.

Рассказ о войне из книги священника Александра Дьяченко «Преодоление»

Я не всегда была старой и немощной, я жила в белорусской деревне, у меня была се­мья, очень хороший муж. Но пришли немцы, муж, как и другие мужчины, ушел в партизаны, он был их командиром. Мы, женщины, поддерживали своих мужчин, чем могли. Об этом ста­ло известно немцам. Они приехали в деревню рано утром. Выгнали всех из домов и, как ско­тину, погнали на станцию в соседний городок. Там нас уже ждали вагоны. Людей набивали в те­плушки так, что мы могли только стоять. Ехали с остановками двое суток, ни воды, ни пищи нам не давали. Когда нас наконец выгрузили из ваго­нов, то некоторые были уже не в состоянии дви­гаться. Тогда охрана стала сбрасывать их на зем­лю и добивать прикладами карабинов. А потом нам показали направление к воротам и сказали: «Бегите». Как только мы пробежали половину расстояния, спустили собак. До ворот добежали самые сильные. Тогда собак отогнали, всех, кто остался, построили в колонну и повели сквозь ворота, на которых по-немецки было написано: «Каждому - свое». С тех пор, мальчик, я не могу смотреть на высокие печные трубы.

Она оголила руку и показала мне наколку из ряда цифр на внутренней стороне руки, бли­же к локтю. Я знал, что это татуировка, у моего папы был на груди наколот танк, потому что он танкист, но зачем колоть цифры?

Помню, что еще она рассказывала о том, как их освобождали наши танкисты и как ей повезло дожить до этого дня. Про сам лагерь и о том, что в нем происходило, она не расска­зывала мне ничего, наверное, жалела мою детскую голову.

Об Освенциме я узнал уже позд­нее. Узнал и понял, почему моя соседка не мог­ла смотреть на трубы нашей котельной.

Мой отец во время войны тоже оказался на оккупированной территории. Досталось им от немцев, ох, как досталось. А когда наши по­гнали немчуру, то те, понимая, что подросшие мальчишки - завтрашние солдаты, решили их расстрелять. Собрали всех и повели в лог, а тут наш самолетик - увидел скопление людей и дал рядом очередь. Немцы на землю, а пацаны - врассыпную. Моему папе повезло, он убежал, с простреленной рукой, но убежал. Не всем тог­да повезло.

В Германию мой отец входил танкистом. Их танковая бригада отличилась под Берли­ном на Зееловских высотах. Я видел фотогра­фии этих ребят. Молодежь, а вся грудь в орде­нах, несколько человек - . Многие, как и мой папа, были призваны в действующую ар­мию с оккупированных земель, и многим было за что мстить немцам. Поэтому, может, и воева­ли так отчаянно храбро.

Шли по Европе, осво­бождали узников концлагерей и били врага, до­бивая беспощадно. «Мы рвались в саму Герма­нию, мы мечтали, как размажем ее траками гу­сениц наших танков. У нас была особая часть, даже форма одежды была черная. Мы еще сме­ялись, как бы нас с эсэсовцами не спутали».

Сразу по окончании войны бригада моего отца была размещена в одном из маленьких не­мецких городков. Вернее, в руинах, что от него остались. Сами кое-как расположились в подва­лах зданий, а вот помещения для столовой не было. И командир бригады, молодой полков­ник, распорядился сбивать столы из щитов и ставить временную столовую прямо на площа­ди городка.

«И вот наш первый мирный обед. Полевые кухни, повара, все, как обычно, но солдаты си­дят не на земле или на танке, а, как положено, за столами. Только начали обедать, и вдруг из всех этих руин, подвалов, щелей, как тараканы, начали выползать немецкие дети. Кто-то сто­ит, а кто-то уже и стоять от голода не может. Стоят и смотрят на нас, как собаки. И не знаю, как это получилось, но я своей простреленной рукой взял хлеб и сунул в карман, смотрю ти­хонько, а все наши ребята, не поднимая глаз друга на друга, делают то же самое».

А потом они кормили немецких детей, отда­вали все, что только можно было каким-то обра­зом утаить от обеда, сами еще вчерашние дети, которых совсем недавно, не дрогнув, насилова­ли, сжигали, расстреливали отцы этих немецких детей на захваченной ими нашей земле.

Командир бригады, Герой Советского Со­юза, по национальности еврей, родителей ко­торого, как и всех других евреев маленького бе­лорусского городка, каратели живыми закопа­ли в землю, имел полное право, как моральное, так и военное, залпами отогнать немецких «вы­родков» от своих танкистов. Они объедали его солдат, понижали их боеспособность, многие из этих детей были еще и больны и могли рас­пространить заразу среди личного состава.

Но полковник, вместо того чтобы стре­лять, приказал увеличить норму расхода про­дуктов. И немецких детей по приказу еврея кормили вместе с его солдатами.

Думаешь, что это за явление такое - Рус­ский Солдат? Откуда такое милосердие? Поче­му не мстили? Кажется, это выше любых сил - узнать, что всю твою родню живьем закопа­ли, возможно, отцы этих же детей, видеть кон­цлагеря с множеством тел замученных людей. И вместо того чтобы «оторваться» на детях и женах врага, они, напротив, спасали их, кор­мили, лечили.

С описываемых событий прошло несколь­ко лет, и мой папа, окончив военное училище в пятидесятые годы, вновь проходил военную службу в Германии, но уже офицером. Как-то на улице одного города его окликнул молодой немец. Он подбежал к моему отцу, схватил его за руку и спросил:

Вы не узнаете меня? Да, конечно, сейчас во мне трудно узнать того голодного оборванного мальчишку. Но я вас запомнил, как вы тог­да кормили нас среди руин. Поверьте, мы ни­когда этого не забудем.

Вот так мы приобретали друзей на Западе, силой оружия и всепобеждающей силой хри­стианской любви.

Живы. Выдержим. Победим.

ПРАВДА О ВОЙНЕ

Надо отметить, что далеко не на всех произвело убедительное впечатление выступление В. М. Молотова в первый день войны, а заключительная фраза у некоторых бойцов вызвала иронию. Когда мы, врачи, спрашивали у них, как дела на фронте, а жили мы только этим, часто слышали ответ: «Драпаем. Победа за нами… то есть у немцев!»

Не могу сказать, что и выступление И. В. Сталина на всех подействовало положительно, хотя на большинство от него повеяло теплом. Но в темноте большой очереди за водой в подвале дома, где жили Яковлевы, я услышал однажды: «Вот! Братьями, сестрами стали! Забыл, как за опоздания в тюрьму сажал. Пискнула крыса, когда хвост прижали!» Народ при этом безмолвствовал. Приблизительно подобные высказывания я слышал неоднократно.

Подъему патриотизма способствовали еще два фактора. Во-первых, это зверства фашистов на нашей территории. Сообщения газет, что в Катыни под Смоленском немцы расстреляли десятки тысяч плененных нами поляков, а не мы во время отступления, как уверяли немцы, воспринимались без злобы. Все могло быть. «Не могли же мы их оставить немцам», - рассуждали некоторые. Но вот убийство наших людей население простить не могло.

В феврале 1942 года моя старшая операционная медсестра А. П. Павлова получила с освобожденных берегов Селигера письмо, где рассказывалось, как после взрыва ручной фанаты в штабной избе немцев они повесили почти всех мужчин, в том числе и брата Павловой. Повесили его на березе у родной избы, и висел он почти два месяца на глазах у жены и троих детей. Настроение от этого известия у всего госпиталя стало грозным для немцев: Павлову любили и персонал, и раненые бойцы… Я добился, чтобы во всех палатах прочли подлинник письма, а пожелтевшее от слез лицо Павловой было в перевязочной у всех перед глазами…

Второе, что обрадовало всех, это примирение с церковью. Православная церковь проявила в своих сборах на войну истинный патриотизм, и он был оценен. На патриарха и духовенство посыпались правительственные награды. На эти средства создавались авиаэскадрильи и танковые дивизии с названиями «Александр Невский» и «Дмитрий Донской». Показывали фильм, где священник с председателем райисполкома, партизаном, уничтожает зверствующих фашистов. Фильм заканчивался тем, что старый звонарь поднимается на колокольню и бьет в набат, перед этим широко перекрестясь. Прямо звучало: «Осени себя крестным знамением, русский народ!» У раненых зрителей, да и у персонала блестели слезы на глазах, когда зажигался свет.

Наоборот, огромные деньги, внесенные председателем колхоза, кажется, Ферапонтом Головатым, вызывали злобные улыбки. «Ишь как наворовался на голодных колхозниках», - говорили раненые из крестьян.

Громадное возмущение у населения вызвала и деятельность пятой колонны, то есть внутренних врагов. Я сам убедился, как их было много: немецким самолетам сигнализировали из окон даже разноцветными ракетами. В ноябре 1941 года в госпитале Нейрохирургического института сигнализировали из окна азбукой Морзе. Дежурный врач Мальм, совершенно спившийся и деклассированный человек, сказал, что сигнализация шла из окна операционной, где дежурила моя жена. Начальник госпиталя Бондарчук на утренней пятиминутке сказал, что он за Кудрину ручается, а дня через два сигнальщика взяли, и навсегда исчез сам Мальм.

Мой учитель игры на скрипке Александров Ю. А., коммунист, хотя и скрыто религиозный, чахоточный человек, работал начальником пожарной охраны Дома Красной Армии на углу Литейного и Кировской. Он гнался за ракетчиком, явно работником Дома Красной Армии, но не смог рассмотреть его в темноте и не догнал, но ракетницу тот бросил под ноги Александрову.

Быт в институте постепенно налаживался. Стало лучше работать центральное отопление, электрический свет стал почти постоянным, появилась вода в водопроводе. Мы ходили в кино. Такие фильмы, как «Два бойца», «Жила-была девочка» и другие, смотрели с нескрываемым чувством.

На «Два бойца» санитарка смогла взять билеты в кинотеатр «Октябрь» на сеанс позже, чем мы рассчитывали. Придя на следующий сеанс, мы узнали, что снаряд попал во двор этого кинотеатра, куда выпускали посетителей предыдущего сеанса, и многие были убиты и ранены.

Лето 1942 года прошло через сердца обывателей очень грустно. Окружение и разгром наших войск под Харьковом, сильно пополнившие количество наших пленных в Германии, навели большое на всех уныние. Новое наступление немцев до Волги, до Сталинграда, очень тяжело всеми переживалось. Смертность населения, особенно усиленная в весенние месяцы, несмотря на некоторое улучшение питания, как результат дистрофии, а также гибель людей от авиабомб и артиллерийских обстрелов ощутили все.

У жены украли в середине мая мою и ее продовольственные карточки, отчего мы снова очень сильно голодали. А надо было готовиться к зиме.

Мы не только обработали и засадили огороды в Рыбацком и Мурзинке, но получили изрядную полосу земли в саду у Зимнего дворца, который был отдан нашему госпиталю. Это была превосходная земля. Другие ленинградцы обрабатывали другие сады, скверы, Марсово поле. Мы посадили даже десятка два глазков от картофеля с прилегающим кусочком шелухи, а также капусту, брюкву, морковь, лук-сеянец и особенно много турнепса. Сажали везде, где только был клочок земли.

Жена же, боясь недостатка белковой пищи, собирала с овощей слизняков и мариновала их в двух больших банках. Впрочем, они не пригодились, и весной 1943 года их выбросили.

Наступившая зима 1942/43 года была мягкой. Транспорт больше не останавливался, все деревянные дома на окраинах Ленинграда, в том числе и дома в Мурзинке, снесли на топливо и запаслись им на зиму. В помещениях был электрический свет. Вскоре ученым дали особые литерные пайки. Мне как кандидату наук дали литерный паек группы Б. В него ежемесячно входили 2 кг сахара, 2 кг крупы, 2 кг мяса, 2 кг муки, 0,5 кг масла и 10 пачек папирос «Беломорканал». Это было роскошно, и это нас спасло.

Обмороки у меня прекратились. Я даже легко всю ночь дежурил с женой, охраняя огород у Зимнего дворца по очереди, три раза за лето. Впрочем, несмотря на охрану, все до одного кочана капусты украли.

Большое значение имело искусство. Мы начали больше читать, чаще бывать в кино, смотреть кинопередачи в госпитале, ходить на концерты самодеятельности и приезжавших к нам артистов. Однажды мы с женой были на концерте приехавших в Ленинград Д. Ойстраха и Л. Оборина. Когда Д. Ойстрах играл, а Л. Оборин аккомпанировал, в зале было холодновато. Внезапно голос тихо сказал: «Воздушная тревога, воздушная тревога! Желающие могут спуститься в бомбоубежище!» В переполненном зале никто не двинулся, Ойстрах благодарно и понимающе улыбнулся нам всем одними глазами и продолжал играть, ни на мгновение не споткнувшись. Хотя в ноги толкало от взрывов и доносились их звуки и тявканье зениток, музыка поглотила все. С тех пор эти два музыканта стали моими самыми большими любимцами и боевыми друзьями без знакомства.

К осени 1942 года Ленинград сильно опустел, что тоже облегчало его снабжение. К моменту начала блокады в городе, переполненном беженцами, выдавалось до 7 миллионов карточек. Весной 1942 года их выдали только 900 тысяч.

Эвакуировались многие, в том числе и часть 2-го Медицинского института. Остальные вузы уехали все. Но все же считают, что Ленинград смогли покинуть по Дороге жизни около двух миллионов. Таким образом, около четырех миллионов умерло (По официальным данным в блокадном Ленинграде умерло около 600 тысяч человек, по другим - около 1 миллиона. - ред.) цифра, значительно превышающая официальную. Далеко не все мертвецы попали на кладбище. Громадный ров между Саратовской колонией и лесом, идущим к Колтушам и Всеволожской, принял в себя сотни тысяч мертвецов и сровнялся с землей. Сейчас там пригородный огород, и следов не осталось. Но шуршащая ботва и веселые голоса убирающих урожай - не меньшее счастье для погибших, чем траурная музыка Пискаревского кладбища.

Немного о детях. Их судьба была ужасна. По детским карточкам почти ничего не давали. Мне как-то особенно живо вспоминаются два случая.

В самую суровую часть зимы 1941/42 года я брел из Бехтеревки на улицу Пестеля в свой госпиталь. Опухшие ноги почти не шли, голова кружилась, каждый осторожный шаг преследовал одну цель: продвинуться вперед и не упасть при этом. На Староневском я захотел зайти в булочную, чтобы отоварить две наши карточки и хоть немного согреться. Мороз пробирал до костей. Я стал в очередь и заметил, что около прилавка стоит мальчишка лет семи-восьми. Он наклонился и весь как бы сжался. Вдруг он выхватил кусок хлеба у только что получившей его женщины, упал, сжавшись в ко-1 мок спиной кверху, как ежик, и начал жадно рвать хлеб зубами. Женщина, утратившая хлеб, дико завопила: наверное, ее дома ждала с нетерпением голодная семья. Очередь смешалась. Многие бросились бить и топтать мальчишку, который продолжал есть, ватник и шапка защищали его. «Мужчина! Хоть бы вы помогли», - крикнул мне кто-то, очевидно, потому, что я был единственным мужчиной в булочной. Меня закачало, сильно закружилась голова. «Звери вы, звери», - прохрипел я и, шатаясь, вышел на мороз. Я не мог спасти ребенка. Достаточно было легкого толчка, и меня, безусловно, приняли бы разъяренные люди за сообщника, и я упал бы.

Да, я обыватель. Я не кинулся спасать этого мальчишку. «Не обернуться в оборотня, зверя», - писала в эти дни наша любимая Ольга Берггольц. Дивная женщина! Она многим помогала перенести блокаду и сохраняла в нас необходимую человечность.

Я от имени их пошлю за рубеж телеграмму:

«Живы. Выдержим. Победим».

Но неготовность разделить участь избиваемого ребенка навсегда осталась у меня зарубкой на совести…

Второй случай произошел позже. Мы получили только что, но уже во второй раз, литерный паек и вдвоем с женой несли его по Литейному, направляясь домой. Сугробы были и во вторую блокадную зиму достаточно высоки. Почти напротив дома Н. А. Некрасова, откуда он любовался парадным подъездом, цепляясь за погруженную в снег решетку, шел ребенок лет четырех-пяти. Он с трудом передвигал ноги, огромные глаза на иссохшем старческом лице с ужасом вглядывались в окружающий мир. Ноги его заплетались. Тамара вытащила большой, двойной, кусок сахара и протянула ему. Он сначала не понял и весь сжался, а потом вдруг рывком схватил этот сахар, прижал к груди и замер от страха, что все случившееся или сон, или неправда… Мы пошли дальше. Ну, что же большее могли сделать еле бредущие обыватели?

ПРОРЫВ БЛОКАДЫ

Все ленинградцы ежедневно говорили о прорыве блокады, о предстоящей победе, мирной жизни и восстановлении страны, втором фронте, то есть об активном включении в войну союзников. На союзников, впрочем, мало надеялись. «План уже начерчился, но рузвельтатов никаких»,- шутили ленинградцы. Вспоминали и индейскую мудрость: «У меня три друга: первый - мой друг, второй - друг моего друга и третий - враг моего врага». Все считали, что третья степень дружбы только и объединяет нас с нашими союзниками. (Так, кстати, и оказалось: второй фронт появился только тогда, когда ясно стало, что мы сможем освободить одни всю Европу.)

Редко кто говорил о других исходах. Были люди, которые считали, что Ленинград после войны должен стать свободным городом. Но все сразу же обрывали таких, вспоминая и «Окно в Европу», и «Медного всадника», и историческое значение для России выхода к Балтийскому морю. Но о прорыве блокады говорили ежедневно и всюду: за работой, на дежурствах на крышах, когда «лопатами отбивались от самолетов», гася зажигалки, за скудной едой, укладываясь в холодную постель и во время немудрого в те времена самообслуживания. Ждали, надеялись. Долго и упорно. Говорили то о Федюнинском и его усах, то о Кулике, то о Мерецкове.

В призывных комиссиях на фронт брали почти всех. Меня откомандировали туда из госпиталя. Помню, что только двубезрукому я дал освобождение, удивившись замечательным протезам, скрывавшим его недостаток. «Вы не бойтесь, берите с язвой желудка, туберкулезных. Ведь всем им придется быть на фронте не больше недели. Если не убьют, то ранят, и они попадут в госпиталь», - говорил нам военком Дзержинского района.

И действительно, война шла большой кровью. При попытках пробиться на связь с Большой землей под Красным Бором остались груды тел, особенно вдоль насыпей. «Невский пятачок» и Синявинские болота не сходили с языка. Ленинградцы бились неистово. Каждый знал, что за его спиной его же семья умирает с голоду. Но все попытки прорыва блокады не вели к успеху, наполнялись только наши госпитали искалеченными и умирающими.

С ужасом мы узнали о гибели целой армии и предательстве Власова. Этому поневоле пришлось поверить. Ведь, когда читали нам о Павлове и других расстрелянных генералах Западного фронта, никто не верил, что они предатели и «враги народа», как нас в этом убеждали. Вспоминали, что это же говорилось о Якире, Тухачевском, Уборевиче, даже о Блюхере.

Летняя кампания 1942 года началась, как я писал, крайне неудачно и удручающе, но уже осенью стали много говорить об упорстве наших под Сталинградом. Бои затянулись, подходила зима, а в ней мы надеялись на свои русские силы и русскую выносливость. Радостные вести о контрнаступлении под Сталинградом, окружении Паулюса с его 6-й армией, неудачи Манштейна в попытках прорвать это окружение давали ленинградцам новую надежду в канун Нового, 1943 года.

Я встречал Новый год с женой вдвоем, вернувшись часам к 11 в каморку, где мы жили при госпитале, из обхода по эвакогоспиталям. Была рюмка разведенного спирта, два ломтика сала, кусок хлеба грамм 200 и горячий чай с кусочком сахара! Целое пиршество!

События не заставили себя ждать. Раненых почти всех выписали: кого комиссовали, кого отправили в батальоны выздоравливающих, кого увезли на Большую землю. Но недолго бродили мы по опустевшему госпиталю после суматохи его разгрузки. Потоком пошли свежие раненые прямо с позиций, грязные, перевязанные часто индивидуальным пакетом поверх шинели, кровоточащие. Мы были и медсанбатом, и полевым, и фронтовым госпиталем. Одни стали на сортировку, другие - к операционным столам для бессменного оперирования. Некогда было поесть, да и не до еды стало.

Не первый раз шли к нам такие потоки, но этот был слишком мучителен и утомителен. Все время требовалось тяжелейшее сочетание физической работы с умственной, нравственных человеческих переживаний с четкостью сухой работы хирурга.

На третьи сутки мужчины уже не выдерживали. Им давали по 100 грамм разведенного спирта и посылали часа на три спать, хотя приемный покой завален был ранеными, нуждающимися в срочнейших операциях. Иначе они начинали плохо, полусонно оперировать. Молодцы женщины! Они не только во много раз лучше мужчин переносили тяготы блокады, гораздо реже погибали от дистрофии, но и работали, не жалуясь на усталость и четко выполняя свои обязанности.

В нашей операционной операции шли на трех столах: за каждым - врач и сестра, на все три стола - еще одна сестра, заменяющая операционную. Кадровые операционные и перевязочные сестры все до одной ассистировали на операциях. Привычка работать по много ночей подряд в Бехтеревке, больнице им. 25-го Октября и на «скорой помощи» меня выручила. Я выдержал это испытание, с гордостью могу сказать, как женщины.

Ночью 18 января нам привезли раненую женщину. В этот день убило ее мужа, а она была тяжело ранена в мозг, в левую височную долю. Осколок с обломками костей внедрился в глубину, полностью парализовав ей обе правые конечности и лишив ее возможности говорить, но при сохранении понимания чужой речи. Женщины-бойцы попадали к нам, но не часто. Я ее взял на свой стол, уложил на правый, парализованный бок, обезболил кожу и очень удачно удалил металлический осколок и внедрившиеся в мозг осколки кости. «Милая моя, - сказал я, кончая операцию и готовясь к следующей, - все будет хорошо. Осколок я достал, и речь к вам вернется, а паралич целиком пройдет. Вы полностью выздоровеете!»

Вдруг моя раненая сверху лежащей свободной рукой стала манить меня к себе. Я знал, что она не скоро еще начнет говорить, и думал, что она мне что-нибудь шепнет, хотя это казалось невероятным. И вдруг раненая своей здоровой голой, но крепкой рукой бойца охватила мне шею, прижала мое лицо к своим губам и крепко поцеловала. Я не выдержал. Я не спал четвертые сутки, почти не ел и только изредка, держа папироску корнцангом, курил. Все помутилось в моей голове, и, как одержимый, я выскочил в коридор, чтобы хоть на одну минуту прийти в себя. Ведь есть же страшная несправедливость в том, что женщин - продолжательниц рода и смягчающих нравы начала в человечестве, тоже убивают. И вот в этот момент заговорил, извещая о прорыве блокады и соединении Ленинградского фронта с Волховским, наш громкоговоритель.

Была глубокая ночь, но что тут началось! Я стоял окровавленный после операции, совершенно обалдевший от пережитого и услышанного, а ко мне бежали сестры, санитарки, бойцы… Кто с рукой на «аэроплане», то есть на отводящей согнутую руку шине, кто на костылях, кто еще кровоточа через недавно наложенную повязку. И вот начались бесконечные поцелуи. Целовали меня все, несмотря на мой устрашающий от пролитой крови вид. А я стоял, пропустил минут 15 из драгоценного времени для оперирования других нуждавшихся раненых, выдерживая эти бесчисленные объятия и поцелуи.

Рассказ о Великой Отечественной войне фронтовика

1 год назад в этот день началась война, разделившая историю не только нашей страны, а и всего мира на до и после . Рассказывает участник Великой Отечественной войны Марк Павлович Иванихин, председатель Совета ветеранов войны, труда, Вооруженных сил и правоохранительных органов Восточного административного округа.

– – это день, когда наша жизнь переломилась пополам. Было хорошее, светлое воскресенье, и вдруг объявили о войне, о первых бомбежках. Все поняли, что придется очень многое выдержать, 280 дивизий пошли на нашу страну. У меня семья военная, отец был подполковником. За ним сразу пришла машина, он взял свой «тревожный» чемодан (это чемодан, в котором всегда наготове было самое необходимое), и мы вместе поехали в училище, я как курсант, а отец как преподаватель.

Сразу все изменилось, всем стало понятно, что эта война будет надолго. Тревожные новости погрузили в другую жизнь, говорили о том, что немцы постоянно продвигаются вперед. Этот день был ясный, солнечный, а под вечер уже началась мобилизация.

Такими остались мои воспоминания, мальчишки 18-ти лет. Отцу было 43 года, он работал старшим преподавателем в первом Московском Артиллерийском училище имени Красина, где учился и я. Это было первое училище, которое выпустило в войну офицеров, воевавших на «Катюшах». Я всю войну воевал на «Катюшах».

– Молодые неопытные ребята шли под пули. Это была верная смерть?

– Мы все-таки многое умели. Еще в школе нам всем нужно было сдать норматив на значок ГТО (готов к труду и обороне). Тренировались почти как в армии: нужно было пробежать, проползти, проплыть, а также учили перевязывать раны, накладывать шины при переломах и так далее. Хоть , мы немного были готовы защищать свою Родину.

Я воевал на фронте с 6 октября 1941 по апрель 1945 г. Участвовал в сражениях за Сталинград, и от Курской Дуги через Украину и Польшу дошел до Берлина.

Война – это ужасное испытание. Это постоянная смерть, которая рядом с тобой и угрожает тебе. У ног рвутся снаряды, на тебя идут вражеские танки, сверху к тебе прицеливаются стаи немецких самолетов, артиллерия стреляет. Кажется, что земля превращается в маленькое место, где тебе некуда деться.

Я был командиром, у меня находилось 60 человек в подчинении. За всех этих людей надо отвечать. И, несмотря на самолеты и танки, которые ищут твоей смерти, нужно держать и себя в руках, и держать в руках солдат, сержантов и офицеров. Это выполнить сложно.

Не могу забыть концлагерь Майданек. Мы освободили этот лагерь смерти, увидели изможденных людей: кожа и кости. А особенно помнятся детишки с разрезанными руками, у них все время брали кровь. Мы увидели мешки с человеческими скальпами. Увидели камеры пыток и опытов. Что таить, это вызвало ненависть к противнику.

Еще помню, зашли в отвоеванную деревню, увидели церковь, а в ней немцы устроили конюшню. У меня солдаты были из всех городов советского союза, даже из Сибири, у многих погибли отцы на войне. И эти ребята говорили: «Дойдем до Германии, семьи фрицев перебьем, и дома их сожжем». И вот вошли мы в первый немецкий город, бойцы ворвались в дом немецкого летчика, увидели фрау и четверо маленьких детей. Вы думаете, кто-то их тронул? Никто из солдат ничего плохого им не сделал. Русский человек отходчив.

Все немецкие города, которые мы проходили, остались целы, за исключением Берлина, в котором было сильное сопротивление.

У меня четыре ордена. Орден Александра Невского, который получил за Берлин; орден Отечественной войны I-ой степени, два ордена Отечественной войны II степени. Также медаль за боевые заслуги, медаль за победу над Германией, за оборону Москвы, за оборону Сталинграда, за освобождение Варшавы и за взятие Берлина. Это основные медали, а всего их порядка пятидесяти. Все мы, пережившие военные годы, хотим одного - мира. И чтобы ценен был тот народ, который одержал победу.

Фото Юлии Маковейчук

Австрия 1945 багратион белоруссия 1941 белоруссия 1943–44 берлинская борьба с УПА будапешт 1945 будапешт 1956 венгрия 1944–45 висло–одерская воронеж 1942–43 восточно–прусская германия 1945 западный фронт 1942–43 заполярьe 1941–44 иран испытание атомной бомбы кавказ 1942–43 карелия корея корсунь шевченковская крым 1941–42 крым 1943–44 кутузов ленинград 1941–44 львовская маньчжурская молдавия 1944 московская освободительные походы 1939–40 партизан плен пражская прибалтика 1941 прибалтика 1944–45 ржевская румянцев смоленск 1941 сталинградская украина 1941 Украина 1944 финская форсирование днепра халхин-гол харьковская хасан чехословакия 1944–45 штрафник югославия ясско–кишиневская

Кузнецов Александр
Антонович

Потом все-таки поняла, что голос то русский, дверь открыла и как упала головой мне на грудь, как заплакала, как зарыдала! Я не могу её оторвать от себя. Потом она взяла себя в руки и закричала в дом: «Мама, да это же наши солдаты!» Ее мать тоже выскочила из комнаты, накинув на себя что-то из одежды, ведь на улице стоял мороз. Это было, как сейчас помню, пятнадцатого января. Мать тоже заголосила: «О господи! Наконец-то!» А потом задумалась и спросила: «Да как же вы к нам попали, ведь у нас в селе немцы?»

Бесхлебнов Валентин
Федорович

Мы совершали различные виды прыжков. Самые сложные – это прыжки на воду, на лес и на городские постройки. Поскольку нас готовили для высадки в немецком тылу, нас готовили основательно. Мы каждую неделю совершали выходы по тридцать – сорок километров. Выход – это значит с полной выкладкой тридцать километров ты должен пройти. Да еще и учения по пути нам устраивали: могли дать команды: «Противник слева! Противник справа! Приготовиться к бою!»

Герасимов Владимир
Алексеевич

Через какое-то время все затихло. Мне сказали: «Все, немцы сдались!» И я, как только узнал об этом, так сразу упал. Такое сильное, понимаешь, перед этим испытывал напряжение. Ничего не чувствовал. А как все это ослабло, так меня как будто чем-то пронзило. Я уже ничего не понимал. Тебе в такой обстановке все безразлично: убьют тебя, не убьют, все-как-то ослабевает. И плакал я тогда: слезы невозможно было удержать. Ко мне подходят ребята, говорят: «Да что ты плачешь? Война-то, считай, кончилась».

Невесский Евгений
Николаевич

Гул далекий, почти непрерывный, то нарастающий, то стихающий, он меня тревожил уже несколько часов, я не мог уйти от него, он неистребимо лез в уши. Мне казалось, что он таит какую-то опасность. Глухой лес. Узкая просека, на которую я вышел, тянулась вдаль. Она была чистой, успокоительно пустой, следов людей не было видно, и я решил пойти по ней. Сырой, пасмурный день. И только далекий гул, словно пропитывающий воздух...

Решетняк Мирон
Иванович

Мы были так воспитаны при Советской власти, был такой патриотизм, что о личных своих интересах мало заботились. Мы заботились о том, чтобы было лучше, не столько себе, сколько другим. Если я делал что-то хорошее для другого человека, я считал, что я сделал хороший поступок. Воспитание было другое, патриотизм. Если бы не было патриотизма, мы не победили бы. Чтобы убить человека, его надо ненавидеть. Если ты не ненавидишь, то страшно убить. Если же ты ненавидишь человека всеми фибрами своей души, если он враг, если он насилует, убивает – его легко убить. Вот это я понял, вот это запиши.

Кожухарь Георгий
Карпович

Мне тяжело, сказывается слабость; только 12-го мая выписался из госпиталя после повторного воспаления лёгких, в груди колет, не хватает воздуха. Мало того, что ружьё весит 16 килограммов, так ещё развёрнутые сошки мешают шагать. Пришлось взваливать его на плечо. На боку сумка с 18 патронами, каждый весит 130 граммов. Два патрона израсходовал при стрельбе по огневой точке. Продвигаюсь с наступающими вперёд. Переходим линию первых окопов и натыкаемся на огонь пулемётной точки.

Фриберг Оскар
Ларсович

А ведь наш батальон воевал под Сталинградом! Вначале такая жара стояла невыносимая, что гимнастёрки просто ломались, до того просоленные были от нашего пота. А затем такие морозы ударили, что я на всю жизнь запомнил зиму на 43-й год… Несмотря на погоду, мне приходилось тянуть связь по снегу. Руки замерзали, плохо слушались, когда надо было соединять провода...

Жилкин Василий
Григорьевич

У нас не было ни отступлений, ни наступлений. Мы, как сурки, зарылись в землю и все время были только в обороне. Снаряды летят, мины рвутся, а мы, как только заканчивается обстрел, зарываемся глубже. Земля там песчаная была, после каждого обстрела осыпалась. Но паники никакой в наших боевых порядках не было, ребята знали, на что шли. Морально мы их настроили еще в Пензе. После каждого обстрела начинаешь проверять личный состав, а в ответ слышишь: «Все нормально!» Трус умирает много раз, герой умирает однажды.

Арутюн Герасим
Мацакович

А солдатам – обязательно – дружба. Только дружба! Если кто-то будет раненый – обязательно помочь. Ну, и хорошо воевать. Это было нашей целью – только хорошо воевать! Это наши все мысли были – только хорошо воевать. И больше ни о чём не думать!

Дулин Михаил
Яковлевич

Он говорит: «Вот проедешь полтора или два километра, там будет проходить железная дорога. И вот у этой железной дороги ты будешь должен связаться с нашей разведкой. Пароль для связи – «замок», отзыв – «ключ»». И вот я, значит, доехал, нашел эту разведку. А немец уже был метрах в двухстах.

Я родилась 20 мая 1926 года в селе Покровка Волоконовского района Курской области, в семье служащего. Отец работал секретарем сельского совета, бухгалтером совхоза «Таврический», мать - неграмотная крестьянка из бедной семьи, полусирота, была домохозяйка. В семье было 5 детей, я была старшей. До войны наша семья часто голодала. Особенно трудными были 1931 и 1936 годы. Жители села в эти годы съели растущую вокруг траву; лебеду, рогозу, корешки тмина, ботву картошки, щавель, ботву свеклы, катран, сиргибуз и др. В эти годы были страшные очереди за хлебом, ситцем, спичками, мылом, солью. Только в 1940 году жить стало легче, сытнее, веселее.

В 1939 году уничтожили совхоз, умышленно признали вредным. Отец стал работать на Ютановской государственной мельнице бухгалтером. Семья уехала из Покровки в Ютановку. В 1941 году я окончила 7 классов Ютановской средней школы. Родители перебрались в свое родное село, в свой домик. Здесь и застала нас Великая Отечественная война 1941-1945 годов. Хорошо помню такое знамение. 15 (или 16) июня вечером вместе с другими подростками нашей улицы пошли встречать возвращающийся с пастбища скот. У колодца собрались встречающие. Вдруг одна из женщин, взглянув на заходящее солнце, закричала: «Смотрите, что это на небе?» Еще не полностью солнечный диск опустился за горизонт. За линией горизонта запылали три огромных огненных столба. «Что же будет?» Старуха Кожина Акулина Васильевна, повитуха села, сказала: «Готовьтесь, бабоньки, к страшному. Будет война!». Откуда знала эта старая женщина, что война грянет очень скоро.

Там и объявили всем, что на нашу Родину напала фашистская Германия. А ночью потянулись подводы с мужчинами, получившими повестки о призыве на войну в районный центр, в военкомат. День и ночь в деревне слышался вой, плач женщин и стариков, провожавших на фронт своих кормильцев. В течение 2-х недель на фронт были отправлены все молодые мужчины.

Мой отец получил повестку 4 июля 1941 года, а 5 июля, в воскресенье, мы простились с отцом, и он отправился на фронт. Потянулись тревожные дни, в каждом доме ждали весточки от отцов, братьев, друзей, женихов.

На долю моей деревни выпала особо тяжелая доля из-за ее географического положения. Шоссейная дорога стратегического значения, соединяющая Харьков с Воронежем, проходит через нее, разделял на две части Слободу и Новоселовку.

От улицы Заречной, где жила моя семья в доме № 5, шел подъем в гору, довольно круто. И уже осенью 1941 года это шоссе беспощадно бомбили прорвавшиеся через линию фронта фашистские стервятники.

Дорога была забита до отказа двигавшимися на восток, к Дону. Шли армейские части, выбравшиеся из хаоса войны: оборванные, грязные красноармейцы, шла техника, в основном, полуторки - автомашины за боеприпасами, шли беженцы (тогда их называли эвакуированными), гнали с западных областей нашей Родины стада коров, отары овец, табуны лошадей. Этим потоком уничтожался урожай. На наших домах никогда не было замков. Воинские части располагались по велению командиров. Открывалась дверь в дом, и командир спрашивал: «Бойцы есть?». Если ответ: «Нет!» или «Уже ушли», то входили человек 20 и более и валились от усталости на пол, сразу засыпали. Вечером в каждой избе хозяйки варили в 1,5-2-ведерных чугунах картошку, свеклу, суп. Будили спавших бойцов и предлагали поужинать, но не у всех порой хватало сил подняться, чтобы поесть. А когда начались осенние дожди, то с уставших спящих бойцов снимали мокрые, грязные обмотки, сушили их у печки, потом разминали грязь и вытряхивали. У печки сушили шинели. Жители нашего села помогали, чем могли: немудреными продуктами, лечением, парили ноги бойцам и т.д.

В конце июля 1941 года нас направили на сооружение оборонительного рубежа, за селом Борисовка, Волче-Александровского сельсовета. Август был теплым, людей на окопах было видимо-невидимо. Окопники ночевали в сараях трех сел, с собой из дома брали сухари и сырую картошку, 1 стакан пшена и 1 стакан фасоли на 10 дней. На окопах нас не кормили, посылали на 10 дней, потом отпускали домой помыться, починить одежду и обувь, помочь семье и по истечении 3-х дней опять явиться для выполнения тяжелых земляных работ.

Однажды 25 человек покровцев отпустили домой. Когда прошли по улицам райцентра и вышли на окраину, увидели огромное пламя, охватившее дорогу, по которой мы должны идти в наше село. Страх, ужас овладели нами. Мы приближались, а пламя бросалось, кружилось с треском, воем. Горела пшеница с одной стороны и ячмень с другой стороны дороги. Длина полей до 4-х километров. Зерно, сгорая, такой издает треск, как звук строчащего пулемета. Дым, гарь. Старшие женщины повели нас в обход через Ассикову балку. Дома нас спрашивали, что горит в Волокановке, мы сказали, что горят на корню пшеница, ячмень - одним словом, горит неубранный хлеб. А убирать было некому, трактористы, комбайнеры ушли на войну, рабочий скот и технику угнали на восток к Дону, единственную полуторку и коней взяли в армию. Кто поджег? С какой целью? Зачем? - до сих пор никто не знает. Но из-за пожаров на полях район остался без хлеба, без зерна на посев.

1942, 1943, 1944 года были очень тяжелыми для сельчан.

В село не подвозили ни хлеба, ни соли, ни спичек, ни мыла, ни керосина. В селе не было радио, о состоянии военных действий узнавали из уст беженцев, бойцов и просто всяких болтунов. Осенью копать окопы было невозможно, так как чернозем (до 1-1,5 м) размокал и тащился за ногами. Нас посылали на очистку, выравнивание шоссейной дороги. Нормы были тоже тяжелые: на 1 человека 12 метров в длину, при ширине 10-12 метров. Война приближалась к нашему селу, бои шли за Харьков. Зимой прекратился поток беженцев, а армейские части шли ежедневно, одни на фронт, другие на отдых - в тыл… Зимой, как и в другие времена года, вражеские самолеты прорывались и бомбили движущиеся по дороге машины, танки, армейские части. Не было дня, чтобы не подвергались бомбежке города нашей области - Курск, Белгород, Короча, Старый Оскол, Новый Оскол, Валуйки, Расторная, чтобы враги не бомбили аэродромы. Большой аэродром располагался в 3-3,5 километрах от нашего села. Летчики жили в домах сельчан, питались в столовой, расположенной в здании семилетней школы. В моей семье жил летчик офицер Николай Иванович Леонов, уроженец Курска. Мы провожали его на задания, прощались, а мама благословляла, желая вернуться живым. В это время Николай Иванович вел розыск своей семьи, потерявшейся при эвакуации. Впоследствии велась переписка с моей семьей от которой я узнала, что Николай Иванович получил звание Героя Советского Союза, нашел жену и старшую дочь, а маленькую дочь так и не нашел. Когда не вернулся с задания летчик Николай Черкасов, все село оплакивало его гибель.

До весны и осени 1944 года поля нашего села не засевались, не было семян, не было живого тягла, техники, а обработать и засеять поля старухи, малолетки были не в силах. Кроме этого, мешала насыщенность полей минами. Поля заросли непроходимыми бурьянами. Население было обречено на полуголодное существование, в основном питались свеклой. Ее заготовили с осени 1941 года в глубокие ямы. Свеклой подкармливали и бойцов Красной Армии, и заключенных, находящихся в Покровском концлагере. В концлагере, на окраине села, было до 2 тысяч пленных советских солдат. Конец августа - начало сентября 1941 года мы копали окопы и строили блиндажи вдоль железной дороги от Волоконовки до станции Староивановка.

На рытье окопов шли способные трудиться, в селе оставалось нетрудоспособное население.

По истечении 10 дней окопников отпустили на три дня домой. В начале сентября 1941 года я пришла домой, как все мои подруги по окопам. На второй день я вышла во двор, меня окликнул старик-сосед: «Тань, ты пришла, а твои подруги Нюра и Зина уехали, эвакуировались». Я в чем была, босая, в одном платьишке побежала на гору, на шоссейную дорогу, догонять подруг, не узнав даже, когда они уехали.

Группами шли беженцы, солдаты. Я бросалась от одной группы к другой, плакала и звала подруг. Меня остановил пожилой боец, напоминавший мне отца. Он расспросил меня, куда, зачем, к кому я бегу, есть ли у меня документы. А потом грозно сказал: «Марш домой, к маме своей. Если меня обманешь, то я тебя найду и пристрелю». Я испугалась и помчалась назад по обочине дороги. Прошло столько времени, а мне и теперь удивительно, где взялись тогда силы. Подбежав к огородам нашей улицы, пошла к матери моих подруг, чтобы убедиться, что они уехали. Подруги мои уехали - это была для меня горькая правда. Поплакав, решила, что надо возвращаться домой и побежала по огородам. Меня встретила бабушка Аксинья и начала стыдить, что я не берегу урожай, топчу, и позвала меня к себе поговорить. Я ей рассказываю про свои злоключения. Плачу… Вдруг слышим звук летящих фашистских самолетов. А бабушка увидела, что самолеты делают какие-то маневры, и из них летят… бутылки! (Так, крича, сказала бабушка). Схватив меня за руку, она направилась в кирпичный подвал соседского дома. Но только мы шагнули из сеней бабушкиного дома, как раздалось много взрывов. Мы побежали, бабушка впереди, я сзади, и только добежали до середины огорода соседки, как бабушка упала на землю, и на ее животе появилась кровь. Я поняла, что бабушка ранена, и с криком побежала через три усадьбы к своему дому, надеясь найти и взять тряпки для перевязки раненой. Прибежав к дому, я увидела, что крыша дома сорвана, выбиты все оконные рамы, везде осколки стекол, из 3-х дверей на месте только одна перекошенная дверь на единственной петле. В доме ни души. От ужаса бегу к погребу, а там был у нас под вишней окоп. В окопе были мама, сестренки мои и братик.

Когда прекратились разрывы бомб и раздался звук сирены отбоя, мы все вышли из окопа, я попросила маму дать мне тряпки, чтобы перевязать бабушку Ксюшу. Мы с сестренками побежали туда, где лежала бабушка. Она была окружена людьми. Какой-то солдат снял с себя поддевку и накрыл тело бабушки. Ее похоронили без гроба на краю ее картофельного огорода. Дома нашего села оставались без стекол, без дверей вплоть до 1945 года. Когда война подходила к завершению, стали понемногу по спискам давать стекло, гвозди. Я продолжала в теплую погоду копать окопы, как все взрослые односельчане, в слякоть чистить шоссейную дорогу.

В 1942 году мы копали глубокий противотанковый ров между нашим селом Покровкой и аэродромом. Там со мной случилась беда. Меня послали наверх разгрести землю, под моими ногами земля поползла, и я не удержалась и упала с 2-метровой высоты на дно окопа, получила сотрясение мозга, сдвиг дисков позвоночника и травму правой почки. Лечили домашними средствами, через месяц я вновь работала на этом же сооружении, но мы не успели его закончить. Войска наши отступали с боями. Сильные бои были за аэродром, за мою Покровку.

1 июля 1942 года в Покровку вошли немецко-фашистские солдаты. Во время боев и размещения фашистских частей на лугу, по берегу речонки Тихой Сосны и на наших огородах, мы находились в погребах, изредка выглядывали узнать, что там на улице творится.

Под музыку губных гармошек, холеные фашисты проверяли наши дома, а потом, сняв военную форму и вооружившись палками, стали гоняться за курами, убивали и жарили их на вертелах. Вскоре в селе не осталось ни единой курицы. Приехала другая воинская часть фашистов и сожрала уток и гусей. Ради потехи фашисты перо птиц разбрасывали по ветру. За неделю село Покровка покрылось покрывалом из пуха и перьев. Село выглядело белым, как после выпавшего снега. Потом фашисты сожрали свиней, овец, телят, не тронули (а может не успели) старых коров. У нас была коза, коз не брали, а насмехались над ними. Фашисты стали строить вокруг горы Дедовская Шапка руками заключенных в концлагере пленных советских солдат обводную дорогу.

Землю - толстый слой чернозема грузили на автомашины и увозили, говорили, что землю грузили на платформы и отправляли в Германию. В Германию на каторжный труд отправляли много молодых девушек, за сопротивление расстреливали, пороли.

Каждую субботу к 10 часам в комендатуру нашего села должны были являться наши сельские коммунисты. Среди них был и Дудоладов Куприян Куприянович, бывший председатель сельского Совета. Мужчина двухметрового роста, заросший бородой, больной, опираясь на палочку, он шел к комендатуре. Женщины всегда спрашивали: «Ну что, Дудолад, уже пошел домой из комендатуры?» Как будто по нему проверялось время. Одна из суббот стала для Куприяна Куприяновича последней, из комендатуры он не возвратился. Что сделали с ним фашисты неизвестно по сей день. В один из осенних дней 1942 года в село пришла женщина, покрытая клетчатым платком. Ее определили на ночлег, а ночью ее забрали фашисты и расстреляли за селом. В 1948 году ее могилу разыскали, и приехавший советский офицер, муж расстрелянной, увез ее останки.

В середине августа 1942 года мы сидели на холмике погреба, фашисты в палатках на нашем огороде, около дома. Никто из нас не заметил, как братишка Саша ушел к фашистским палаткам. Вскоре мы увидели как фашист бил семилетнего малыша ногами… Мама и я кинулись на фашиста. Меня ударом кулака фашист сбил с ног, я упала. Мама увела нас с Сашей плачущими в погреб. В один из дней к нам к погребу подошел человек в фашистской форме. Мы видели, что он ремонтировал машины фашистов и, обращаясь к маме, сказал: «Мама, сегодня поздно ночью будет взрыв. Никто ночью не должен выходить из погребов, как бы не бесновались военные, пусть орут, стреляют, закройтесь поплотнее и сидите. Передайте потихоньку всем соседям, по всей улице». Ночью прогремел взрыв. Стреляли, бегали, искали фашисты организаторов взрыва, орали: «Партизан, партизан». Мы молчали. Утром увидели, что фашисты лагерь сняли и уехали, мост через речку разрушен. Видевший этот момент дедушка Федор Трофимович Мазохин (мы в детстве его звали дед Мазай) рассказывал, что, когда на мост въехала легковая машина, за ней автобус, наполненный военными, потом легковая машина, и вдруг страшный взрыв, и вся эта техника рухнула в речку. Погибло много фашистов, но к утру все было вытащено и вывезено. Фашисты скрывали свои потери от нас, советских людей. К концу дня в село приехала воинская часть, и они спилили все деревья, все кустарники, как будто побрили село, стояли оголенные хаты и сараи. Кто этот человек, предупредивший нас, жителей Покровки, о взрыве, спасший жизни многим, никто в селе не знает.

Когда на твоей земле хозяйничают оккупанты, ты не волен распорядиться своим временем, бесправен, жизнь может оборваться в любой момент. В дождливую ночь поздней осени, когда жители уже вошли в свои дома, в селе были концлагерь, его охрана, комендатура, комендант, бургомистр, в наш дом, выбив дверь, ввалились фашисты. Они, освещая фонариками наш дом, стаскивали всех нас с печки и ставили лицом к стенке. Первая стояла мама, потом сестренки, потом плачущий братик и последней стояла я. Фашисты открыли сундук и тащили все, что было поновее. Из ценного взяли велосипед, папин костюм, хромовые сапоги, тулуп, новые галоши и др. Когда они ушли, мы еще долго стояли, боялись, что они вернутся и расстреляют нас. В эту ночь пограбили многих. Мама вставала затемно, выходила на улицу и смотрела, из какой трубы покажется дым, чтобы послать кого-нибудь из нас, детей, меня или сестренок, просить 3-4 горящих уголька, чтобы затопить печь. Питались в основном свеклой. Вареную свеклу носили в ведрах к строительству новой дороги, подкормить военнопленных. Это были великие страдальцы: оборванные, избитые, гремя кандалами и цепями на ногах, опухшие от голода, они шли туда и обратно медленной пошатывающейся походкой. По бокам колонны шли фашистские конвоиры с собаками. Многие умирали прямо на строительстве. А сколько детей, подростков подорвалось на минах, было ранено в период бомбежек, перестрелок, во время воздушных боев.

Конец января 1943 года был еще богат такими событиями в жизни села, как появление огромного количества листовок, как советских, так и немецко-фашистских. Уже обмороженные, в тряпье шли назад от Волги фашистские солдаты, а фашистские самолеты сыпали на деревни листовки, где говорили о победах над советскими войсками на Дону и Волге. Из советских листовок мы узнали, что предстоят бои за село, что жителям Слободской и Заречной улиц надо уходить за село. Забрав весь скарб, чтобы можно было укрыться от морозов, жильцы улицы ушли и трое суток за деревней в ямах, в противотанковом рве мучились, ожидая конца боев за Покровку. Село бомбили советские самолеты, так как фашисты засели в наших домах. Все, что можно сжечь для обогрева - шкафы, стулья, деревянные кровати, столы, двери, все фашисты сожгли. При освобождении села были сожжены Головиновская улица, дома, сараи.

2 февраля 1943 года мы вернулись домой, простуженные, голодные, многие из нас долго болели. На лугу, отделяющем нашу улицу от Слободской, лежали черные трупы убитых фашистов. Только в начале марта, когда стало пригревать солнце, и трупы оттаивали, было организовано захоронение в общую могилу погибших при освобождении села немецко-фашистских солдат. Февраль-март 1943 года мы, жители села Покровка, держали в постоянном хорошем состоянии шоссейную дорогу, по которой также шли автомашины со снарядами, советскими воинами на фронт, а он был недалеко, вся страна напряженно готовилась к летнему генеральному сражению на образовавшейся Курской дуге. Май-июль и начало августа 1943 года я вместе со своими односельчанами вновь была на окопах у села Заломное, которое расположено вдоль железной дороги Москва-Донбасс.

В очередной свой приход в село я узнала о несчастии в нашей семье. Братик Саша пошел со старшими мальчишками на тору. Там стоял подбитый и брошенный фашистами танк, около него было много снарядов. Ребятишки поставили большой снаряд крылышками вниз, поменьше поставили на него, а третьим ударили. От взрыва ребят подняло вверх и сбросило в речку. Были ранены друзья брата, у одного перебило ногу, у другого ранение в руку, в ногу и оторвало часть языка, у брата оторвало большой палец правой ноги, а царапин было не счесть.

Во время бомбежки или обстрелов почему-то мне казалось, что хотят убить только меня, и целятся в меня, и всегда со слезами и с горечью спрашивала себя, что же я такого плохого успела сделать?

Война - это страшно! Это кровь, потеря родных и близких, это грабеж, это слезы детей и стариков, насилие, унижение, лишение человека всех его природой данных прав и возможностей.

Из воспоминаний Татьяны Семеновны Богатыревой